Возникновение стиля «плетения словес» в древнерусской литературе.«Житие Сергия Радонежского», написанное Епифанием Премудрым.

Плетение словес возникает в конце XIV — начале XV веков. Момент во многом переломный: в искусстве появляются новые темы, художники ищут новые приёмы, а авторы сочинений только-только начинают интересоваться человеческими чувствами. Однако средневековый свод правил и положений всё ещё нависает над волей творца и сковывает его инициативу. В этой непростой ситуации древнерусские книжники изобретают компромисс: не нарушая старых канонов, они «прокачивают» сами способы изложения – теперь язык становится таким же изощрённым и оригинальным, как и книжные украшения – орнаменты, оплетающие заставицы и рамки..
Этот новый, но всё такой же содержательный и символический стиль, приходит на Русь из Византии через Сербию и Болгарию.Однако речь не идет о простом копировании, русский стиль плетения стал самостоятельным, а технические приемы, которыми пользовались древние мастера, нигде больше известны не был.
Плетение словес – это своеобразный словесный орнамент, в котором причудливым образом сочетаются созвучные слова, синонимы, особым образом нагнетаются сравнения и эпитеты. Вместе с ним на страницах книг появляется и плетёный рукописный орнамент, лучшие образцы которого рисовались в Новгороде, Пскове и Троице-Сергиевой лавре.
Признанными мастерами такого стиля были художники Троице-Сергиева монастыря.А одним из непревзойденных умельцев плетения словес был Епифаний Премудрый, умевший доводить прозаический текст до состояния поэзии.Древнерусские авторы называли подобное письмо «словесной сытостью».Но за чисто внешним излишеством, ненужным на первый взгляд перечислением, строго выдержанным ритмом и шумным витийством.Определённый ритм нужен Епифанию, чтобы привести читателя в экстаз и заставить его удивляться святым и его деяниями (в основном, словеса плели в житиях).
Житие Сергия Радонежского (из тетради)
Епифаний был монархом Троице-Сергиевой лавры и в какой-то момент современником Сергия Радонежского, а позднее написал его житие, которое многократно переписывалось, наиболее известное под редакцией Пахомия Логофета.
Личность и судьба С.Радонежского были настолько важны для русских князей, что ему посвящалась и светская литература. В 20в появилась повесть Б. Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский», так же есть живописные произведения, посвященные ему.
В житие СР мы видим наиболее полное воплощение житийного канона, который сложился к 14 веку. В соответствие этому канону: он должен родиться от благочестивых родителей. Это рассказ о детстве и юности святого, когда он отличался от сверстников.
Главное содержание жития – это рассказ о благочестивой, исключительной, праведной жизни, о его смерти и о чудесах им осуществляемых, а заканчивается все похвальными словами святому.
Такой тип жития отличался от типа жития, героями которого были мученники воимя Глеба.
Житие СР содержит в себе по сути все эти моменты, этапы жизни святого. Главным для Епифания оказывается создание СР монастыря воимя Святой Троицы.
Монастыри были всегда почитаемы на РУси. Они появились в эпоху Ярослава Мудрого и первый русским монастырем стал монастырь на Афоне, воспитанник преподобный Анатолий основал первый монастырь на территории Руси – Киево-Печерский монастырь. Вслед за ним стали появляться монастыри на севере и в центральной Руси: Выколомский, Кирилло-Белозерский, Ферапонтовский, Соловецкий, Оптино-Курский, Троице-Сергиева лавра. Монастыри выполняли в Др.Руси двоякую роль: религиозную и просветительскую. Главное значение появления монастырей на Руси – духовно-просветительское.
Как свидетельствует история любой монастырь, монахи в нем живущие думали не столько о собственном нравственном совершенстве, сколько о духовной помощи людям. Монастыри всегда были местом поломничества.
В условиях татаро-монгольского нашествия привыз к единению князей, к помощи и согласию был чрезвычайно важен и эту поддержку находили люди как раз в Троице-Сергиевой лавре. К Сергию за советом приходили и простые крестьяне и кн.Д.Донской.
Епифаний Премудрый, рассказывая о жизни Сергия в монастыре, подчеркивает в облике Сергия предельную скромность в целом. Для Сергия главным оказывается: смирение, кротость, отсутсвие гордыни – это так называемое астатическое христианство, даже когда Сергий совершает чудеса он настаивает о том, чтоб об этом никто не знал. Его духовный опыт, нравственная высота, понимание истин оказываются нужны людям не меньше, чем любая другая помощь.
Жизнь Преподобного Сергия по сути согласуется с идеей храма Святой Троицы, не случайно самого Сергия называют учеником самой троицы.
18. «Хождение за три моря» Афанасия Никитина. Содержание. Личность путешественника. Особенности языка.
Содержание, личность путешественника:
«Хожение за три моря» Афанасия Никитина. «Хожение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина — памятник, стоящий особняком в литературе XV в. Своими внешними чертами этот памятник отчасти напоминал «хожения» (описания путешествий паломников) по «святым землям», существовавшие уже с XII в., или описания путешествий на церковные соборы. Но путешествие Никитина было не паломничеством в христианскую землю, а поездкой по торговым делам в далекую Индию и не могло рассматриваться как благочестивое дело.

Путешествие Афанасия Никитина в Индию в конце 60-х — начале 70-х гг. XV в. не было предпринято по чьему-либо поручению — это была поездка купца по его личной инициативе. Отправлявшийся в «Ширванскую землю» (Северный Кавказ) с путевыми грамотами своего государя — тверского князя, Никитин хотел пристроиться к каравану московского купца Василия Папина, но разминулся с ним. Под Астраханью Никитин и его товарищи были ограблены ногайскими татарами; они обратились в Дербенте за помощью к местному князю и к приехавшему раньше их московскому послу, но помощи не получили. «И мы заплакав да разошлися кои куды: у кого есть на Руси, и тот пошел на Русь, а кой должен, а тот пошел, куда его очи понесли».

В числе тех, кто имел долги на Руси и кому путь домой был закрыт из-за опасности разорения и кабалы, был Афанасий Никитин. «Очи понесли» его из Дербента в Баку, оттуда — в Персию, оттуда через Гурмыз и «Индийское море»— в Индию. Направившийся в Индию от «многой беды», Никитин, по-видимому, не достиг там каких-либо торговых успехов. Товар, который Афанасий рассчитывал продать в Индии, — привезенный им с большими трудами конь — принес ему больше неприятностей, чем дохода: мусульманский хан отобрал у него этого коня, требуя, чтобы Никитин перешел в ислам, и только помощь знакомого персидского купца помогла тверскому путешественнику вернуть назад его собственность. Когда Никитин через шесть лет после начала его странствований с огромным трудом пробрался назад на Русь, он едва ли был более способен расплатиться с долгами, чем в начале пути. Единственным плодом путешествия Никитина были его записки.

Сохранившееся в сборнике конца XV — начала XVI в., а также в независимом летописном своде 80-х гг. (Софийская II — Львовская летописи) «Хожение за три моря» Никитина было совершенно неофициальным памятником; оно было, благодаря этому, лишено традиционных черт, характерных для церковной или официальной светской литературы. С «хожениями» и «паломниками» предшествующих веков его связывали только немногие особенности: перечисление географических пунктов с указаниями расстояний между ними, указание на богатство той или иной страны.

В целом же «Хожение» Никитина было путевым дневником, записками о его приключениях, рассказывая о которых автор еще и понятия не имел, как они окончатся: «Уже проидоша (прошли) 2 великыа дни (пасхи) в бесерменьской земле, а христианства не оставих; далее бог ведаеть, что будеть... Пути не знаю, иже камо (куда) пойду из Гундустана...» Впоследствии Никитин все-таки направился на Русь и нашел путь «из Гундустана», но и здесь запись его странствий точно следует за ходом путешествия и обрывается на прибытии в Кафу (Феодосию).

Записывая свои впечатления на чужбине, тверской купец, вероятно, надеялся, что его «Хожение» когда-нибудь прочтут «братья русъстии християне»; опасаясь недружественных глаз, он записывал наиболее рискованные мысли не по-русски. Но все эти читатели предвиделись им в будущем, может быть, после смерти (как и случилось). Пока же Никитин просто записывал то, что он действительно ощущал: «И тут есть Индийская страна, и люди ходят все наги... А детей у них много, а мужики и жонки все нагы, а все черныя: аз куды хожу, ино за мною людей много, да дивуются белому человеку...»

Попавший в чужую страну, тверской купец далеко не все понимал в окружающей обстановке. Как и большинство людей, оказавшихся за рубежом, он был готов видеть в любом, даже в самом необычном случае проявление своеобразных местных обычаев. О некотором легковерии автора свидетельствуют и его рассказы о птице «гукук», испускающей изо рта огонь, и об обезьяне — «князе обезьянском», у которой есть свое войско и которая посылает многочисленную рать на своих противников.

Но там, где Афанасий Никитин опирался не на рассказы своих собеседников, а на собственные наблюдения, взгляд его оказывался верным и трезвым. Индия, увиденная Никитиным, совсем не походила на полную «всякого богатьства» страну из «Сказания об Индийском царстве», где все счастливы и «нет ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека». Индия, увиденная Никитиным, — страна далекая, с особой природой и своими обычаями, но по устройству такая же, как и все известные русскому путешественнику земли: «А земля людна вельми (очень многолюдна), а сельскыя люди голы вельми (т. е. бедны), а бояре сильны добре и пышны вельми». Никитин ясно осознал разницу между завоевателями — «бесерменами» и основным населением — «гундустанцами». Заметил он и то, что мусульманский хан «ездит на людях», хотя «слонов у него и коний много добрых», а «гундустанци все пешеходы... а все наги да босы». Бесправный чужестранец, обиженный «бесерменским» ханом, Никитин сообщил «индеянам», что он «не бесерменин»; он не без гордости отметил, что «индеяне», тщательно скрывающие свою повседневную жизнь от мусульман, от него, Афанасия, не стали «крыти (скрываться) ни в чем, ни о естве, ни о торговле, ни о намазу (молитве), ни о иных вещех, ни жон своих не учали крыти».

Однако, несмотря на его сочувствие «голым сельским людям» Индии, Никитину, естественно, было на чужбине тоскливо и одиноко. Тема тоски по родине, пожалуй, основная тема «Хожения». Тема эта присутствует не только в словах Никитина о том, что на свете нет страны, подобной Русской земле, «хотя бояре Русской земли несправедливы» (это замечание было изложено на всякий случай по-тюркски), но и в других местах, где тоска по родине отражена не прямо, а косвенно. Никитин бранит «псов бесермен», уверивших его, что в Индии «много нашего товару» (т. е. товара, годного для продажи в России), и побудивших совершить это трудное путешествие, жалуется на дороговизну: «А жити в Гундустане, ино вся собина (наличные средства) исхарчити, занеже у них все дорого: один семи человек, ино по полутретья алтына харчю идеть на день, а вина есми не пивал...» Главная беда, более всего угнетавшая Никитина, — это отдаление от родного языка и от веры, которая для него была неразрывно связана с привычным бытом. Угнетали Никитина не только прямые попытки обратить его в мусульманство, но и невозможность соблюдать обычаи родины на чужбине: «А со мною нет ничего, никакоя книгы, а книгы есмя взяли с собою с Руси, ино коли мя пограбили, ини их взяли...» Тюркский язык, которым пользовался Никитин в Индии, постепенно начал вытеснять из его памяти родной язык. Особенно выразительны в этом отношении те «помышления», в которые впал Никитин после того, как один из его «бесерменских» собеседников сказал ему, что он не кажется «бесерменином», но не знает и христианства. Последние связи с родной землей обрываются: начав с обращения к христианскому богу, Никитин (может быть, незаметно для самого себя) переходит на мусульманскую молитву.

Написанные для себя, записи Никитина представляют собой один из наиболее индивидуальных памятников Древней Руси: мы знаем Афанасия Никитина, представляем себе его личность несравненно лучше, чем личность большинства русских писателей с древнейших времен до XVII в. Автобиографичность и лиричность «Хожения за три моря», передающего душевные переживания и настроение автора, были новыми чертами в древнерусской литературе, характерными именно для XV в. Своей непосредственностью и конкретностью «Хожение за три моря» напоминает рассмотренную выше записку Иннокентия о последних днях жизни Пафнутия Боровского. Но, конечно, Афанасий Никитин — гораздо более яркая и интересная фигура, чем Иннокентий. Личный характер «Хожения», способность его автора раскрыть для нас свое душевное состояние, свой внутренний мир — всеми этими чертами дневник Афанасия Никитина перекликается с величайшим памятником древнерусской литературы, написанным два века спустя, — «Житием протопопа Аввакума».

Особенности языка:
«Хождение за три моря» не искусственно стилизованное сочинение, а человеческий документ поразительной художественной силы. Написанные для себя записки А.Никитина представляют собой один из наиболее индивидуальных памятников Древней Руси.Трудно переоценить литературное значение произведения Афанасия Никитина.Его «Хожению» чужда книжная украшенная речь.Просторечная и разговорная лексика русского языка переплетается с арабскими, персидскими и турецкими словами, усвоенными Никитиным во время путешествия.Характерно, что к иноязычной лексике он прибегает и тогда, когда выражает свои сокровенные мысли о Русской земле, о любви к родине и осуждает несправедливость русских вельмож.Примечательно, что в «Хожении» нет никаких тверских областнических тенденций.В сознании Афанасия Тверь, ее «Златоверхий Спас» сливаются с образом Русской земли.Отличительная особенность стиля «Хожения» - его лаконизм, умение автора подмечать и описывать главное; точность и строгая фактичность.Все это выгодно отличает «Хожение за три моря» от описаний Индии европейскими путешественниками.Научное издание «Хождения» трижды выходило в свет в академической серии «Литературные памятники» (1948, 1958,1986).
19. Переписка кн. А. Курбского с Иваном Грозным: содержание полемики, и ндивидуальный стиль.

Переписка Ивана Грозного с Курбским. Наиболее важное место в творчестве Ивана Грозного занимает его переписка с Курбским. Выходец из знатного рода (связанного с ярославскими князьями), член правительственной группы 50-х гг. — «избранной рады» и участник казанского похода, А. М. Курбский бежал из России в 1564 г., опасаясь царской опалы. Оказавшись в польской Ливонии, Курбский обратился к царю с обличительным посланием, обвинив царя в несправедливых гонениях на верных воевод, завоевавших для России «прегордые царства». Царь ответил Курбскому обширным посланием, почти целой книгой; завязалась знаменитая переписка.

Особенностью этой переписки, отличавшей ее от большинства посланий предшествующих веков, действительно адресованных конкретным лицам и лишь потом ставших предметом широкого чтения, было то, что переписка царя с Курбским с самого начала имела публицистический характер., В этом отношении она была сходна с одним более ранним посланием — с посланием «кирилловских старцев» (Вассиана Патрикеева) Иосифу Волоцкому.

Конечно, царь отвечал Курбскому, а Курбский — царю, но ни тот ни другой не собирались ни в чем переубеждать друг друга. Они писали прежде всего для читателей, так же как авторы «открытых писем» в литературе нового времени. Первое послание Ивана IV Курбскому было названо «посланием» против «крестопреступников» (т. е. изменников, нарушителей присяги) «во все его Российское государство».

Споря с «крестопреступниками», царь, естественно, исходил из задач этой полемики. Читателям из «всего Российского государства» нужно было доказать преступность обличаемых в послании бояр.

В ответ на первое послание царя Курбский написал краткий язвительный ответ, высмеивая стиль этого послания и его огромный объем; однако он не сумел доставить это послание в Россию. В 1577 г. царь осуществил долгий и успешный поход в Ливонию, завоевав многочисленные города по берегам Западной Двины и вплотную подойдя к Риге. Завоевав город Вольмар (Валмиеру), куда бежал за тринадцать лет до этого Курбский, Грозный послал оттуда второе послание Курбскому. В 1579 г., во время польско-литовского контрнаступления Курбский написал царю свое третье послание.

В споре с Курбским царь отстаивал идею ничем не ограниченной царской власти, доказывая, что вмешательство бояр и духовенства в управление губит государство. При этом царь ставил в вину своему противнику «боярское правление» 30-40-х гг. XVI в., хотя ровесник царя Курбский не мог принимать участия в политике этих лет. Фактически оба противника исходили из одного идеала — из идей Стоглавого собора, укрепивших русское «пресветлое православие», и спорили о том, кто из них более верен этим идеям. И царь, и Курбский охотно обращались в этом споре к «божьему суду». Грозный заявлял в 1577 г., что его успехи в войне — доказательство того, что божье «смотрение» (провидение) на его стороне, а спустя два года Курбский точно так же объяснял неудачи царя божьим судом.

Важное место в полемике (особенно первом послании Грозного) занимали пространные ссылки на церковную литературу. Но, стремясь доказать читателям из «всего Российского государства» свою правоту и преступность «крестопреступников», царь не мог ограничиваться только обширными цитатами из «отцов церкви» и риторикой. Ему нужны были живые выразительные примеры понесенных им «обид».

И царь нашел такие примеры, нарисовав в послании Курбскому картину своего сиротского детства в период «боярского правления», когда правители, «наскочиша друг на друга», «казну матери нашея перенесли в Большую казну и неистова ногами пихающе». Многие из этих сцен перекликались и даже совпадали с аналогичными описаниями в приписках к Лицевому своду.

Особенно ярки были в_прслании Грозного сцены сиротскогодетства царя; сцены эти сохранили выразительность до нашего времени. Неоднократно использовались историками и художниками. Царь уверял, что он терпел недостаток в еде и одежде, а главное — в «воле» и внимании старших: «Едино вспомянути (вспомню одно): нам бо в юности детская играющим, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершися об отца нашего постелю, ногу положа на стул», и даже не смотрит на маленького Ивана и его брата.

Картина эта едва ли была исторически точной. Но в выразительности ей отказать нельзя было — отсюда и ее литературное значение. Курбский не оставил это место в послании царя без ответа. Политический противник Ивана IV, он оказался его противником и в литературных вопросах. Высмеяв «широковещательное и многошумящее» Первое послание царя, Курбский особенно резко осудил царя за введение в литературу подобных бытовых сцен — басен «неистовых баб», как он именовал их. Политическая полемика между обоими противниками дополнялась и чисто литературной полемикой — о границах «ученого» и «варварского» в литературе.

А. М. Курбский. Курбский был не менее образованным человеком, чем Иван Грозный. Дядей его был Василий Тучков, один из редакторов «Великих Миней Четий»; от писателей макарьевского кружка Курбский воспринял представление о необходимости высокой серьезности и торжественности в литературе.

Мы уже отмечали, что в споре между Грозным и Курбским у обоих противников были некоторые общие исходные воззрения (без таких общих посылок и самый спор был бы невозможен). Оба они считали, что в середине XVI в. (время Стоглавого собора) Русское государство было страной «пресветлого православия» — каждый считал себя верным этому «пресветлому православию» и обвинял другого в отходе от него. Именно поэтому Курбский именовал Россию «Святорусским царством» и, пребывая в Западной Руси, защищал православную церковь и от католиков, и от русских еретиков (таких, как Феодосии Косой), которые, бежав в Литовскую Русь, примкнули там к реформационному движению.

Близкий по своим общественным позициям к нестяжателям первой трети XVI в., Курбский, однако, был далек от писательской манеры Вассиана Патрикеева, любившего юмор и просторечие. Ближе к Курбскому был другой автор XVI в. — Максим Грек (которого Курбский знал до своего бегства и глубоко чтил); возвышенная риторика Курбского, сложность его синтаксиса — все это напоминает Максима Грека и те греко-римские образцы; которым подражал бывший гуманист. Послания Курбского Грозному представляли собой блестящий образец риторического стиля — недаром Курбский включил в них одно из сочинений великого римского оратора Цицерона. Речь автора в Первом послании высказана как бы на едином дыхании, она логична и последовательна, но начисто лишена каких-либо конкретных деталей. Высокий ораторский пафос этого обращения был прекрасно передан А. К. Толстым, включившим его стихотворное переложение в балладу «Василий Шибанов».

Ответ царя, как мы знаем, отнюдь не был выдержан в такой строгой манере. Грозный не чуждался и явно скоморошеских приемов. Включал Грозный в послание, как мы знаем, и чисто бытовые сцены.

Курбскому такое смешение стилей, введение «грубого» просторечия казались безвкусицей. Нелепо и смехотворно, заявил он в ответном послании, посылать подобные сочинения «ученым и искусным мужем» и особенно — в «чюжую землю, где же некоторые человеки обретаются», опытные не только «в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских учениях». Ему показалось неприличным упоминание царевой постели, на которую опирался князь Шуйский, и другое место из послания, где говорилось, что у Шуйского, пока он не разворовал царскую казну, была всего одна шуба — «мухояр зелен на куницех, да и те ветхи...». «Туто же и о постелях, о телогреях и иные безчисленыя, воистину якобы неистовых баб басни; и так варварско...» — иронизировал Курбский.

Перед нами — подлинная литературная полемика, спор о том, в каком стиле должны писаться послания. Но если в политическом диспуте Курбский нередко «побивал» царя, высмеивая наиболее нелепые из его обвинений против казненных советников, то в литературном споре он едва ли мог считаться победителем. Силу «варварских» аргументов царя он, несомненно, ощущал и обнаружил это в своем произведении, написанном в совсем иной, повествовательно-исторической форме
Стиль послания Грозного не поддается однозначному определению, т. к. варьируется на протяжении произведения. Очень емко его определил Курбский, назвав полученное письмо "широковещательным и многошумящим".Сквозь него все ярче проступает сильная личность самого царя, его темпераментная и непримиримая натура.Она не укладывается ни в один из существующих стилистических канонов, но решительно нарушает их все.От возвышенного церковнославянского языка до бытового просторечия и ругательств, от цитат из Священного Писания до перефразированных народных пословиц и поговорок - таков стилистический диапазон этого текста.Эта полифоничность - сознательная установка автора, намеренно стремившегося встать над любыми существовавшими литературными формами, использовать все их возможности для достижения своей цели.

Эта принципиальная стилистическая неоднородность послания Грозного привела к возникновению в переписке не только политического, но и чисто литературного спора. В "Кратком отвещании князя Андрея Курбского на зело широкую епистолию великаго князя Московского" возникает еще один упрек: "...не токмо цареви, так великому и во вселенней славимому, но и простому, убогому воину сие было не достойно" так писать, да еще и посылать это "в чюжую землю, идеже некоторые человецы обретаются, не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских учениях искусные". Эта фраза свидетельствует о том, что Курбский стремился стать выше своего оппонента не только в моральном, но и в культурном плане и ориентировался он при этом на западную культуру.Для него Грозный становится неумелым литературным варваром, целыми книгами и паремиями цитирующим Священное Писание, тогда как сам он обращается не только к авторитету Библии и сочинениям отцов Церкви, но и к произведениям античных авторов.

Литературное наследие Ивана Грозного, как и наследие Андрея Курбского, не исчерпывается перепиской, включающей пять посланий (три написаны Курбским и два - Грозным).Оба корреспондента были весьма плодовитыми авторами, заслуживающими внимания и вне зависимости друг от друга.

Послания - основной жанр литературного творчества Ивана Грозного. Помимо переписки с Курбским, хорошо известны его послания опричнику Василию Грязному, игумену Кирилло-Белозерского монастыря Козьме, грамоты правителям других государств (Иоанну III Шведскому, Стефану Баторию, Елизавете Английской и др.), беседы с иностранными дипломатами, гимнографические произведения (канон Ангелу Грозному), Духовная.В летописи отражен диспут Ивана Грозного с протестантским пастором Яном Рокитой.

20. «Повесть о Петре и Февронии». Особенности сюжета. Образ крестьянки Февронии.Связь повести с устным народным творчеством и искусством 15 века. Стиль повести.
«Повесть о Петре и Февронии». Дошедшая до нас житийная «Повесть о Петре и Февронии» представляет собой сочинение писателя и публициста XVI в. Ермолая-Еразма. Биографические сведения об этом писателе весьма скудны. В середине XVI в. он приехал в Москву из Пскова и стал протопопом дворцового собора в Москве, а к началу 60-х гг. постригся в монахи (под именем Еразма) и, возможно, покинул столицу. Наиболее значительным публицистическим произведением Еразма был трактат «Благохотящим царям правительница и землемерие». В этом сочинении Ермолай-Еразм высказал мысль о «ратаях» (крестьянах) как основе всего общества: «В начале же всего потребна бо суть ратаеве: от них бо трудов есть хлеб, от сих же всех благих главизна (большинство всех благ)... и вся земля (страна) от царя и до простых питаема». Считая общественное неравенство, при котором «ратай» кормит своих господ, неизбежным явлением, Ермолай, однако, предлагал твердо определить размеры крестьянских оброков и оградить крестьян от притеснений государственных землемеров и сборщиков. Такое решение, по его мнению, приведет к уменьшению крестьянских волнений — «всякого мятежа».

«Повесть о Петре и Февронии», основанную, очевидно, на житийном рассказе XV в.

Существование рассказа о Петре и Февронии, составленного еще до конца XV в., доказывается тем, что сохранилась церковная служба XV в., посвященная муромскому князю Петру, победившему змея, и его мудрой супруге Февронии, с которой Петр был похоронен в едином гробе. Очевидно, основной сюжет повести сложился еще до Ермолая-Еразма.

Сюжет этот таков. К жене мудрого царя Павла повадился летать змей, принимавший облик ее мужа. Против змея выступает брат Павла Петр, побеждающий его; но от крови змея, брызнувшей на Петра, он заболевает — тело его покрывается струпьями. Петра излечивает мудрая крестьянская девушка Феврония; в награду она требует князя себе в мужья.

Сюжет повести перекликается со многими произведениями русского и мирового фольклора; отразился он и в письменных источниках средневековья. В знаменитом западноевропейском (кельтском, французском) сказании о Тристане и Изольде рассказ тоже начинается с победы героя (Тристана) над змеем (драконом); излечивает его героиня (Изольда).

Однако сюжетное совпадение «Повести о Петре и Февронии» с «Тристаном и Изольдой» еще больше подчеркивает различия между ними в трактовке героев. «Повесть о Петре и Февронии», в отличие от легенды о Тристане и Изольде, — это рассказ не о любви, не о всепобеждающей страсти героев, а о верной супружеской жизни, причем основным мотивом этой повести является ум героини рассказа, ее умение «переклюкать» (перехитрить) своих собеседников — черта, сближающая Февронию с летописной Ольгой из «Повести временных лет».

Феврония появляется в повести после того, как заболевший Петр, ища излечения, посылает по всей Рязанской земле «искати врачев». Княжеский отрок (слуга) во время этих поисков попадает в деревню Ласково и видит девушку за ткацким станком; перед нею прыгает заяц. На вопрос отрока, где остальные жители дома, она отвечает, что родители ее пошли «взаем (взаймы) плакати», а брат отправился «сквозь ноги в нави зрети (смотреть смерти в глаза)». Отрок не может разгадать эти загадочные слова, но девушка объясняет ему, что родители пошли оплакивать покойника: когда они умрут, по ним так же будут плакать, значит, они плачут взаймы; брат же ее бортник, добывающий мед с деревьев и глядящий себе под ноги, чтобы не сорваться и не погибнуть. Убедившись в мудрости Февронии (так зовут девушку), отрок просит ее излечить своего князя. Феврония соглашается, но с условием, что Петр возьмет ее в жены.

Как понимать это условие? Читатель, который воспринимал повесть только как житие, а в Февронии видел прежде всего святую, мог видеть здесь проявление ее мудрости — она заранее знала, что Петр предназначен ей в мужья. Но люди, воспитанные на народных сказках, где часто встречается подобное условие, могли воспринимать этот мотив и иначе — в чисто бытовом плане. Живя в своей деревне Ласково, Феврония едва ли могла даже видеть Петра до того, как он обратился к ней за излечением. У читателя, естественно, создается впечатление, что к Петру Февронию влекла не любовь (в легенде о Тристане и Изольде упоминается волшебный любовный напиток), а лишь желание не упустить свое, счастье.

Такой же ум и умение «переклюкать» собеседника обнаруживает Феврония и при переговорах с Петром. Вначале княжич пытался «искусити» Февронию: он послал ей клочок льна и потребовал, чтобы она выткала из него «срачицу (сорочку) и порты и убрусец». Но Феврония отвечает нелепостью на нелепость; она соглашается выполнить просьбу Петра при условии, если княжич приготовит ей из щепочки ткацкий станок. Сделать это Петр, естественно, не может и поэтому отказывается от своего требования. После излечения Петр пытается нарушить обещание жениться на крестьянке. Но Феврония предусмотрительно велела смазать все его язвы, кроме одной, и вероломство Петра приводит к тому, что от «того струпа начаша многи струпы расходитися на теле его»; для окончательного излечения Петру приходится выполнить свое обещание.

Петр женится на Февронии, но бояре Муромской земли не желают, чтобы княгиней у них была крестьянка. Она соглашается уйти из Мурома, но с условием, что ей разрешат взять с собойто, что она попросит. Бояре соглашаются и княгиня просит: «токмо супруга моего князя Петра».

Вместе с Петром и Февронией из Мурома на корабле отплывают и некоторые их приближенные. Среди них некий женатый человек, который, подстрекаемый бесом, «возрев (посмотрел) на святую с помыслом». Тогда Феврония посоветовала ему зачерпнуть и испить воды с одного борта судна, затем — другого. «Равна ли убо си вода есть, или едина слажщи?» — спросила она его. Тот ответил, что вода одинакова. «И едино естество женское есть. Почто убо свою жену оставя, чюжия мыслиши!» — объяснила Феврония.

Как понимать эти сцены? Как и история женитьбы Петра на Февронии, они могут быть восприняты по-разному: и как указание на мудрость героини, и как свидетельство ее своеобразного лукавства. Феврония предвидит, что глупые бояре не поймут, что именно попросит у них княгиня, и таким образом «переклюкивает» их. Так же и ее ответ нескромному попутчику на корабле имеет не открыто поучительный, а шутливый характер; подобным же образом отвечала на нескромные домогательства французского короля одна из героинь «Декамерона» Боккаччо (день I, новелла 5).

Изгнание Петра и Февронии длилось недолго: мятежные бояре оказываются неспособными удержать власть, и Петра и Февронию вновь призывают в Муром.

Заключительная сцена повести глубоко поэтична. Под старость герои вместе постригаются в монахи и хотят умереть также вместе. Петр первым ощущает приближение смерти и зовет Февронию «отити» вместе. Феврония вышивает «воздух» — ткань для святой чаши. Она просит мужа подождать. Но Петр ждать не может. Тогда она дошивает только лик святого, втыкает иглу в ткань, «приверте нитью, ею же шиаше (вышивала)», и умирает вместе с мужем.

После смерти Петра и Февронии их пытаются похоронить раздельно, но чудесным образом оба героя оказываются в едином гробе.

«Повесть о Петре и Февронии» была тесно связана с фольклором, перекликается она и с «бродячими сюжетами» мировой литературы. Из русских сказок повесть больше всего напоминает сказки «Семилетка» и «Стрижена девка», где также рассказывается о женитьбе знатного человека на крестьянской девушке, доказывающей свою мудрость решением трудных задач; здесь также есть мотив изгнания героини, забирающей с собой то, что ей всего дороже, — своего мужа [7]. Но в русских сказках (сохранившихся только в записях нового времени) нет мотива болезни и излечения знатного мужа. Очевидно, однако, что этот мотив также присутствовал в фольклорном сюжете, использованном Ермолаем-Еразмом. В одной из новелл «Декамерона» Боккаччо (день III, новелла 9) героиня (Джилетта из Нарбонны) в награду за излечение французского короля получает в мужья одного из придворных. Неравный брак приносит ей горе и изгнание, но мудрость героини, как и в русском сказании, помогает ей добиться победы. Тот же сюжет был использован и Шекспиром в комедии «Все хорошо, что хорошо кончается». Очевидно, сочетание мотивов неравного брака и излечения героя героиней было известно и русскому фольклору XV-XVI вв. Конец повести о Петре и Февронии также связан с фольклорными мотивами и опять напоминает «Тристана и Изольду» — там любовь героев тоже оказывается сильнее смерти (из могилы Тристана вырастает куст терновника, соединяющий ее с могилой Изольды).

Нетрадиционный характер житийной «Повести о Петре и Февронии» делал ее, очевидно, неподходящей для агиографических канонов XVI в. «Повесть о Петре и Февронии», хотя и созданная одновременно с окончательной версией «Великих Миней Четиих», (Успенские и Царские Минеи), в их состав включена не была. Фольклорные мотивы повести, ее лаконизм, отсутствие этикетных черт — все это делало ее чуждой агиографической школе митрополита Макария. Но эти же особенности делают «Повесть о Петре и Февронии» одним из лучших памятников литературы Древней Руси.

Стиль:
Стиль строго соблюдает этикетность, церемониальность, в нем преобладают абстрагирующие начала в изображении героев, которые предстают перед читателем во всем блеске и величии украшающих их добродетелей. Они произносят торжественные "речи", соответствующие их сану и ситуации.Они совершают свои "деяния" в строгом соответствии со своим официальным положением.Однако этот стиль начинает разрушаться за счет включения, порой непроизвольного, конкретных бытовых жизненных зарисовок, фольклорного материала, просторечных и разговорных элементов языка.В литературе XVI в. начинается процесс ее демократизации, проявляющийся в усилении воздействия фольклора, различных форм деловой письменности.Изменения претерпевают также формы исторического и агиографического повествования, не пренебрегающие занимательностью и допускающие вымысел.Все это приводит к обогащению литературы и способствует более широкому отражению ею действительности.
Образ Февроньи:

Характеристика Февронии. Героиня повести —1 дева Феврония.Она мудра народной мудростью.Первое появление в повести девушки Февронии запечатлено в зрительно отчётливом образе.Её находит в простой крестьянской избе посланец муромского князя Петра, заболевшего от ядовитой крови убитого им змия.В бедном крестьянском платье Феврония сидела за ткацким станком и занималась «тихим» делом -— ткала полотно, а перед нею скакал заяц, как бы символизируя собой слияние её с природой.Её вопросы и ответы, её тихий и м